В.Я. ЗВИНЯЦКОВСКИЙ
МИФОЛОГЕМА ОГНЯ В РОМАНЕ «ОБЛОМОВ»
...После огня веяние тихого ветра.
Третья Книга Царств, гл.19, ст.12
1
Во времена И. А. Гончарова было в ходу такое выражение, зафиксированное В. И. Далем: лошадь-облом – «обломанная в ломовой работе»1. Интересно, знал ли его автор романа «Обломов»?.. И если оно действительно аукнулось в фамилии героя, то насколько она от того сделалась «говорящей» – и что она, собственно, хочет нам сказать? Что это – сарказм по отношению к герою, производящему абсолютный минимум работы (в физическом смысле этого слова), или указание на то, что душа Обломова пала под непосильным грузом некой «ломовой работы» (душевной)?..
В другом толковом словаре, советской эпохи (С. И. Ожегова), слово из романа – обломовщина – определяется как синоним «безволия, состояния бездеятельности и лени»2. И сегодня представители последних поколений советских студентов (включая автора этих строк) могут подтвердить, что им было велено (со ссылкой на авторитет «главного вождя») ругать обломовщину в сочинениях и на экзаменах и что они же переделали ее в сочувственно-иронический облом. Так что нынешнее поколение студентов, наивно полагающее, что Обломов от в облом, мы можем авторитетно уверить: на самом деле как раз в облом – от Обломова!
Даже экранизация последних советских лет – фильм Никиты Михалкова «Несколько дней из жизни И. И. Обломова» – пронизана этим сочувственным отношением к «отрицательному» персонажу. Олег Табаков, исполнивший роль Обломова, на самом деле сыграл интеллигента, едва ли
82
даже не диссидента, для которого неучастие в суете – чуть ли не акт гражданского неповиновения. Да и не в облом ли суетиться вальяжному мужчине, подающему реплики голосом кота Матроскина, который «очень занят – на печи лежит»?.. В сходном духе писались тогда и смелые (по тем временам) литературоведческие статьи и монографии. А в общем очень точно заметил французский русист: «Обломов – один из тех мифов, в которых выразилась самая сущность русской литературы и культуры, русской мысли»3. Ибо «выразилась» она именно в мифологическом смысле. Образы романа сотканы из мифологем – и сами они ни больше и ни меньше, чем мифологемы.
Об «имплицитном мифологизме реалистической литературы» давно говорят мифографы4. Вопрос о «мифологическом реализме Гончарова» ставил Ю. М. Лощиц, касаясь и «сказочно-фольклорного (русский эпос), и древнекнижного (древнейшие сказания)», и чисто литературного (Фауст, Дон-Кихот) мифологического пластов романа Гончарова5. Но главное, что и сам Гончаров глубоко понимал роль мифа в человеческой жизни, да, собственно говоря, он понимал, что миф – это и есть жизнь, та ее сердцевина, что лежит под шелухою любых привносимых извне «целей жизни» и труда, «осмысленного» лишь этими целями, то есть на самом деле бессмысленного для самой жизни – глубинной, «мифологической» жизни6.
«– Когда-нибудь перестанешь же трудиться, – заметил Обломов.
- Никогда не перестану. Для чего? <•••> Труд – образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вон, ты выгнал труд из жизни: на что она похожа?»7
2
В самом деле – на что?.. На сказку, – отвечает автор романа. Ту, что нянька в детстве сказывала Обломову.
Сказка – ложь, и это так же ясно, как и то, что в ней намек, вот только, опять же, – на что?.. На сатиру, – отвечает, вроде бы, сам автор (а точнее – тот приятель-писатель, которому Штольц рассказал историю Обломова, а уж он пересказывает ее нам). Но из фольклористики мы знаем, что сказочные образы амбивалентны, то есть они ни в коем случае не типы и уж тем более не сатирические. Так что мы, конечно, не согласимся с
83
авторской (повествовательской!) характеристикой нянькиной сказки о Емеле-дурачке: «Злая и коварная сатира на наших прадедов, а может быть, еще и на нас самих». Тем более, что тут же автор замечает: эту сказку нянька повествовала с добродушием. Конечно, и сатирик может повествовать свою сатиру с деланым добродушием. Но не станем же мы, в самом деле, в простой обломовской няньке подозревать сатирической изощренности Жванецкого (а то и Гоголя)?.. Да и эстетический, воспитательный результат прямо противоположен тому, на который рассчитывает сатирик: у слушателя (в данном случае – у юного Обломова) «навсегда остается расположение полежать на печи, походить в готовом незаработанном платье и поесть на счет доброй волшебницы».
Так оно и вышло! Недаром один из главных мотивов русской национальной мифологии – «мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Вспомним, как в 4-й части романа, представ совершенным Емелей-дурачком (перед обокравшими его жуликами – Тарантьевым и «братцем»), Обломов, как ни в чем не бывало, не только продолжает лежать, не только вновь обретает свой знаменитый халат, воскрешенный «доброй волшебницей» Пшеницыной чуть не из праха и пепла, но и «ест на счет доброй волшебницы» все ту же привычную, барскую пищу. И не потому, что «добрая волшебница» и впрямь обладала сказочным богатством, могуществом, умом. Нет, она – бедная забитая дурочка, но обладает при всем при том действительно высшей ценностью: умом сердца.
«...тут она умом сердца поняла, сообразила все и взвесила... свой жемчуг, полученный в приданое.
Илья Ильич, не подозревая ничего, пил на другой день смородинную водку, закусывал отличной семгой, кушал любимые потроха и белого свежего рябчика. Агафья Матвеевна с детьми поела людских щей и каши и только за компанию с Ильей Ильичом выпила две чашки кофе.
Вскоре за жемчугом достала она из заветного сундука фермуар, потом пошло серебро, потом салоп...» (с. 440).
Вольно критикам и философам «национальной идеи» интерпретировать «Обломова» как роман ментальный (от англ. mental - ум или mentality – умственность, склад ума, «ментальность»). Вольно им доказывать, что «не та» среда и «не та» историческая обстановка не породила, а лишь исказила такой «идеал», как Агафья Пшеницына:
И провиденьем искажен
Природный образ лучших жен...
(Пастернак).
Мы же попробуем подойти к этому роману, как роману сентиментальному (от франц. les sentiments – чувства) – как в узком («сентиментализм»), так и в широком смысле этого слова.
84
3
«...в жизни моей ведь никогда не загоралось никакого, ни спасительного, ни разрушительного огня» (с. 190), – заявляет Обломов в самом начале эпопеи его «пробуждения». И тут же невпопад прибавляет: «...жизнь моя началась с погасания» (с. 190). Значит, все-таки было чему гаснуть, был огонь? Но, как бы то ни было, отныне и до конца романа огонь становится его самой важной мифологемой, если не сказать – ключевой.
Впрочем, именно как мифологема образ огня задан гораздо раньше. Это небесный огонь, который просвещенный XIX век прячет от самого себя в модном слове электричество. Однако тут же рядом помянутый «народ» этого слова, слава Богу, еще не знает (вопреки одному гоголевскому герою, который мечтал, «чтобы мужик, идя за плугом, читал книгу о громовом отводе» – стало быть, и об электричестве). В результате контаминации «просвещенного» и «народного» воззрений (прием у Гончарова весьма распространенный) получается вот что:
«Грозы не страшны, а только благотворны там (в Обломовке. – В. 3.): бывают постоянно в одно и то же установленное время, не забывая почти никогда Ильина дня, как будто для того, чтоб поддержать известное предание в народе. И число, и сила ударов, кажется, всякий год одни и те же, точно как будто из казны отпускалась на год на весь край известная мера электричества» (с. 105).
Ильин день – 2 августа – именины Обломова. Видимо, в этот день или где-то около него Обломов и родился (имена давали по святцам). Не потому ли и жизнь его началась с погасания? Получив грозовой заряд при рождении, он дальше не поддерживал горение, а только тратил.
Во всяком случае, так считает он сам накануне первой встречи с Ольгой Ильинской, еще не подозревая, что тут ждет его огонь. Однако не долго огонь чувств будет бушевать в жизни Обломова – не дольше, чем в северных русских краях бывают грозы! Действие романа начинается 1 мая (все мы теперь, благодаря поэту, помним и любим грозу в начале мая, когда весенний первый гром...). И все лето Обломов живет, как природа, и на жизненном его небосклоне то и дело сверкают молнии чувств... Ну а к осени все затихает, впадает в сон. Зимой умирает.
И не будет нового весеннего пробуждения. Ибо уж точно нет огня во взаимоотношениях Обломова с Агафьей Пшеницыной – хоть в доме ее тоже как большой праздник отмечают Ильин день. Но не было в тот день никакого грома и молнии, если не считать приезда Штольца – что и не удивительно: Петербург – город немецкий, и погода там немецкая, и в Ильин день только немцы в колясках в гости жалуют... А все те благодатные грозы, что были прошлым летом, происходили ведь не во внешнем мире питерского лета, а во внутреннем мире Обломова.
85
А чего же от Ильина дня требовало «известное предание в народе» – кто должен был пожаловать в гости?.. Собственной персоной – Илья пророк, но только не по улице в коляске, а по небу – в огненной колеснице. От чего, между прочим (а не от какого-то там электричества), и происходят грозы... В Заволжье (этнографический исток гончаровской народности) автор этих строк сам слышал, как аттестует этот день местное крестьянство: «Илья пророк штаны прожег». И, кстати, вопреки сетованиям на «техногенное» и «глобальное» изменение климата, там грозы до сих пор бывают постоянно в одно и то же установленное время, не забывая почти никогда Ильина дня. Во всяком случае, опять же по личным наблюдениям автора этих строк, в 1986-1991 годы каждое 2 августа в Волго-Вятском регионе России неизменно бывала гроза...
Как видим, Илья Муромец, прямо названный здесь же, в «Сне Обломова», в качестве очевидной параллели (33 года на печи), заслонил от читателя (не без авторского умысла!) неочевидную, но гораздо более глубокую и важную аллюзию на библейского пророка Илию, названного не прямо, а стыдливым эвфемизмом: «известное предание в народе». С именем библейского пророка, как видим, в гончаровском романе и связана изначально центральная мифологема огня. А посему, видимо, не грех будет вспомнить, что же об этом пророке повествует Библия, и попытаться понять, какое отношение имеет к нему его «двойной тезка» Илья Ильич Обломов.
4
О многих ветхозаветных пророках нам из Библии известно, кто их родители, какое обетование от Бога они получили о сыне или какое обетование получил он сам. Ничего этого об Илие Библия нам не говорит, равно как о детстве и юности этого пророка. Уже зрелым и уверенным в своем призвании мужем Божьим является он негаданно-нежданно в Третьей Книге Царств (3 Цар., 17:1), когда исполнилась мера беззакония царя Ахава и царицы Иезавели, – является, чтобы обличить их в грехе и известить о наказании Божьем: «в сии годы не будет ни росы, ни дождя, разве что по моему слову». Самого же Илию Бог посылает к потоку Хорафу: «Из этого потока ты будешь пить, а воронам Я повелел кормить тебя там» (3 Цар., 17:3).
«По прошествии некоторого времени этот поток высох; ибо не было дождя на землю. И было к нему слово Господне: встань, и пойди в Сарепту Сидонскую, и оставайся там; Я повелел там женщине вдове кормить тебя» (3 Цар., 17:7-9).
Так еще два мифологических мотива – кормление даром и кормление доброй волшебницей – оказываются «двойного» происхождения: и русский фольклор, и Библия!.. Но только в романе Гончарова кормят Илью (Ильича) даром не вороны, а мужики (впрочем, черные мужики на черной земле не
86
единожды в литературе сравнивались с воронами). Затем этот поток высох: причина тут вполне библейская, ее в письме к Илье Ильичу живописует обломовский староста, причем, казалось бы, с убийственной иронией (не старосты, конечно, а автора) звучит стандартное слово кормилец и стандартное же начало – все благополучно:
«Доношу твоей барской милости, что у тебя в вотчине, кормилец наш, все благополучно. Пятую неделю нет дождей: знать, прогневали Господа Бога, что нет дождей. Этакой засухи старики не запомнят: яровое так и палит, словно полымем» (с. 37).
Но ведь тут – сразу два мотива библейского Илии: дождь (вода) и огонь (пламя, «полымя»)!.. И библейская причина отсутствия дождя. А стало быть, и нет никакой особой иронии в определении сложившейся ситуации словами «все благополучно». Все благополучно в смысле все правильно, все по Библии: прогневали Господа Бога, так и нет дождей... А если вспомнить, что для мужиков барин – пророк и судия (знаменитое некрасовское «вот приедет барин – барин нас рассудит»), то и кормилец будет чем-то вроде следующего звена в этой логической цепочке: не гневи Бога, верно служи барину – вот и будет тебе дождь. Тут уж Илья Ильич и точно становится почти пророком: «в сии годы не будет ни росы, ни дождя, разве что по моему слову».
Но, как бы то ни было, этот поток высох, и надо идти куда-то дальше. «Два несчастья вдруг обрушились» на Обломова: староста из деревни денег не шлет и вдобавок с квартиры гонят. Тут-то Обломову и подворачивается Тарантьев со своим советом:
«–...Завтра переезжай на квартиру к моей куме, на Выборгскую сторону...
- Это что за новости? На Выборгскую сторону! Да туда, говорят, зимой волки забегают.
- Случается, забегают с островов, да тебе что до этого за дело?
- Там скука, пустота, никого нет.
- Врешь! Там кума моя живет <•••> Она женщина благородная, вдова...» (с. 48).
Что же общего у этой длинной перебранки с коротким библейским повелением «Встань, и поиди в Сарепту Сидонскую, и оставайся там; Я повелел там женщине вдове кормить тебя»?.. А то, что для древнего израильтянина Сарепта Сидонская, то есть финикийская, – нечто столь же чуждое, чужое, как для потомственного барина, аристократа Обломова – мещанская Выборгская сторона (Сторона Выборгская даже по звучанию похожа на Сарепту Сидонскую, особенно, если это произнести с надлежащим Обломову ужасом). Отчего же Господь послал Своего пророка в чужую землю?.. Об этом впоследствии так размышлял Сам Иисус Христос:
87
«И сказал: истинно говорю вам: никакой пророк не принимается в своем отечестве. По истине говорю вам: много вдов было в Израиле во дни Илии, когда заключено было небо три года и шесть месяцев, так что сделался большой голод по всей земле; и ни к одной из них не был послан Илия, а только ко вдове в Сарепту Сидонскую» (Лук., 4:24-26).
Иными словами, не стала бы никакая израильская вдова кормить израильского пророка!.. И не пророк он ей вовсе – как Илья Ильич Обломов «не пророк» в пределах своего круга, дворянского петербургского центра. «На кой черт тебе этот центр?..» – говорит ему Тарантьев, сам даже не понимая, насколько же он прав...
5
Если Агафья Пшеницына – «сидонская вдова», то Ольга Ильинская – это, конечно, «царица Иезавель» (также сидонянка, дочь царя сидонского, Иезавель безраздельно завладела Израилем).
В летних дубравах, где отцветает сирень, царит Ольга-Иезавель. И хотя не собираются у нее «четыреста пророков дубравных, питающихся от стола Иезавели» (3 Цар., 18:19), и все же многие изысканные, центральные мужчины ищут ее внимания, но никто не может высечь даже искру огня в ее душе. И тут является Илья. Как известно, библейский пророк Илия посрамил всех пророков Иезавели, которые, как ни старались, не могли вызвать огня с неба, а затем сам вызвал этот небесный огонь (3 Цар., 18). Штольц, которому Ольга впоследствии признается, кто был героем ее первого романа, долго не хочет ей верить. Он ведь, кажется, с точностью до градуса рассчитал возможную температуру страсти:
«Штольц думал, что если внести в сонную жизнь Обломова присутствие молодой, симпатичной, умной, живой и отчасти насмешливой женщины – это все равно, что внести в мрачную комнату лампу, от которой по всем темным углам разольется ровный свет, несколько градусов тепла, и комната повеселеет» (с. 231).
Но вместо света в «несколько градусов тепла» – разгорелся огонь. Вот только – «спасительный» или все же «разрушительный»?.. Штольц «внес лампу», не обратив внимания на предупреждение Обломова о том, что в нем самом, Обломове, «был заперт свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму» (с. 190)... Свет среагировал на свет, возникла вспышка, и вот уже все охвачено огнем. То, что казалось темной пещерой, оказалось кратером вулкана, к которому и совершила Ольга, по милости Штольца, как бы невинную экскурсию.
Ольга ждала любви. Но любовь бывает разная. Это хорошо знали древние греки, у которых было несколько слов, что на современные языки обычно одинаково переводятся словом «любовь».
88
Сцена душного предгрозового вечера (тот единственный эпизод, который Ольга, во всех подробностях пересказывая свой роман, все-таки не сообщила Штольцу) – атмосфера любви-эрос, в которой неминуем грозовой разряд страсти.
Вся умственная жизнь Обломова и Ольги, все их влечение душ – любовь-филео, условная любовь, когда любят за что-то. Этого чего-то ей всегда будет мало. Отсюда и финальный (для романа Ольги и Обломова) Ольгин приговор:
«– Мне мало этого, мне нужно чего-то еще, а чего – не знаю! Можешь ли научить меня, сказать, что это такое, чего мне недостает, дать это все, чтоб я... А нежность... где ее нет!» (с. 382).
(В скобках заметим, что, выйдя замуж за антипода Обломова, Штольца, она в конце концов и ему скажет то же самое...)
Но это еще не высшая любовь в понимании древних. Высшей, безусловной любовью еще у Обломова с Ольгой и не пахнет.
Любовь агапэ – так называли древние эту высшую любовь. Любовь Агафьи... Матвеевны Пшеницыной. Агафья, что в переводе с греческого приблизительно означает «добрая», любит Обломова вот именно ни за что.
Апостол Павел, высокообразованный филолог, в своем по-гречески написанном послании в греческий город Коринф недаром из всех греческих слов со значением «любовь» избрал именно «агапэ», когда хотел объяснить тамошним христианам, что дар любви выше дара пророчества, и дал исчерпывающую, идеальную характеристику этой высшей любви:
«Если имею дар пророчества и знаю все тайны... а не имею любви – то я ничто... Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (1 Кор., 13:2, 4-8).
Приглашаю читателя мысленно «протестировать» сперва Ольгино, а затем Агафьино отношение к Обломову по всем этим характеристикам любви-агапэ... Результат ошеломительный, не так ли?.. На каждое «не» для Ольги найдется в романе эпизод, когда она «да»: и гордится, и мыслит зло, и нетерпима, и немилосердна и т.д. Агафья же безупречна: каждое «не» апостола Павла весомо подтверждает ее любовь (опять же на конкретных эпизодах).
Недаром в конце третьей части романа Обломов сломя голову бежит от Ольги и ее слов о том, что он не может дать ей «чего-то еще», – и это после того, как он один сумел вызвать в ней огонь! Но Ольга сумела загасить этот огонь холодом рациональности:
89
«Слово было жестоко: оно глубоко уязвило Обломова: внутри оно будто обожгло его, снаружи повеяло на него холодом. Он в ответ улыбнулся как-то жалко, болезненно-стыдливо, как нищий, которого упрекнули его наготой. Он сидел с этой улыбкой бессилия, ослабевший от волнения и обиды; потухший взгляд его ясно говорил: «Да, я скуден, жалок, нищ... бейте, бейте меня!..» <•••> Не поднимая головы, не показывая ей лица, он обернулся и пошел. Бог знает, где он бродил...» (с. 382-383).
Ольга сама загасила в душе Обломова священный огонь, она чуть не убила его душу (он умер бы на самом деле, коли б не Агафья...)- И в этой сцене Илья Ильич опять до странности напоминает Илью-пророка, который, добыв святой огонь, на вершине своего триумфа, вдруг буквально в тот же день сразу как-то сник пред женщиной – пред Иезавелью и ее угрозами:
«И послала Иезавель посланца к Илии сказать: пусть то и то сделают мне боги, и еще больше сделают, если я завтра к этому времени не сделаю с твоей душою того, что сделано с душою каждого из них (то есть убитых Илией пророков Иезавели. – В. 3.). Увидев это, он встал и пошел, чтобы спасти жизнь свою... Отошел в пустыню на день пути, и, пришедши, сел под можжевеловым кустом, и просил смерти себе, и сказал: довольно уже, Господи; возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих» (3 Цар., 19:3-4).
Это, кстати говоря, именно то, в чем Ольга упрекает Илью Обломова: что он «не лучше отцов своих», и все, что он может ей предложить, – это патриархальную утопию помещичьей жизни в Обломовке.
Но Бог знает, где он бродил. И как Бог предлагал пророку Илие познать Его не в потрясениях и огне – так Он предложит это и Обломову:
«И сказал: выйди и стань на горе пред лицом Господним. И вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом; но не в ветре Господь. После ветра землетрясение; но не в землетрясении Господь. После землетрясения огонь; но не в огне Господь. После огня веяние тихого ветра» (3 Цар., 19:11-12).
После огня веяние тихого ветра ждет и Обломова. «В ее имени, – замечает об Агафье Матвеевне Е. А. Краснощекова, – возможно, отозвался и мифологический мотив (Агафий – святой, защищающий людей от извержения Этны, то есть огня, ада)»8.
Но можно ли (и нужно ли) защищать от внутреннего огня? Вот в чем вопрос. Этот вопрос в XIX веке мучил, конечно, не одних только героев Гончарова. Причина такового мучения слишком сложна, чтобы пробовать угадать ее в рамках одной статьи, но если попытаться уложить эту причину в некую схему, то это будет очередное обострение извечного конфликта европейской культуры Нового времени – конфликта языческих (огонь желаний) и христианских (любовь-агапэ) элементов культурной традиции.
90
Лирическое послание А. А. Фета «А. Л. Бржеской» вполне мог бы написать Обломов Ольге – через много лет после того, как угас огонь их страсти:
Кто скажет нам, что жить мы не умели,
Бездушные и праздные умы,
Что в нас добро и нежность не горели
И красоте не жертвовали мы?
...Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.
Но, между прочим, то же самое могла бы сказать и «укротительница огня» Агафья. Более того – она это говорит после смерти Обломова, наделяя свою прошедшую жизнь характеристиками огня:
«Она поняла, что проиграла и просияла ее жизнь, что Бог вложил в ее жизнь душу и вынул опять, что засветилось в ней солнце и померкло навсегда <•••> Она так полно и много любила <•••> только рассказать никогда она этого, как прежде, не могла никому. Да никто и не понял бы ее вокруг. Где бы она нашла язык?» (с. 502).
Нет в русском языке понятия любви-агапэ, которая никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится...
Что до пророчества Ильи, то оно оказалось верным – по крайней мере, для Ольги Ильинской: она ошиблась в нем и дождалась «другого», но и этот «другой» не принес ей полного утешения.
91
1Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля. 2-е изд., исправленное и значительно умноженное по рукописи автора. СПб.; М., 1882. Т. 2. С. 593.
2Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1989. С. 428.
3 Bonamour J. Le roman russe Р., 1978. Р. 58.
4Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1986. С. 283.
5Лощиц Ю. М. Гончаров. М., 1986. С.194.
6В этой связи нелишне напомнить, что наблюдая «диких младенцев человечества» – народы Сибири, Гончаров с сочувствием указывает на то, что для них «правильный, систематический труд – мучительная, лишняя новизна» (Гончаров И. А. Фрегат «Паллада». Л., 1986. С. 531).
7И. А. Гончаров. Обломов // Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8-ми т. Т. 4. М., 1953. С. 188-189. Далее ссылки на издание даны в тексте работы с указанием страницы.
8Краснощекова Е. А. Иван Александрович Гончаров. Мир творчества. СПб., 1997. С. 476.