Н.В. ВОЛОДИНА
ГЕРОИ РОМАНА И. А. ГОНЧАРОВА «ОБРЫВ» КАК ЧИТАТЕЛИ
Введение в текст эксплицитного читателя – ситуация, характерная для романов Гончарова. «Объемность» его художественного зрения включала в себя, наряду с другими составляющими, представление о человеке как читателе: его литературных вкусах, пристрастиях, эстетической реакции или отсутствии таковой и т. д. Благодаря читателям-персонажам, в произведениях Гончарова возникают дополнительные ассоциативные связи, типологические сближения, литературные параллели, хотя интертекстуальность «проникает» в художественный мир писателя и другими путями. Само художественное пространство романов Гончарова в итоге вбирает в себя элементы фольклора и памятников средневековой литературы, произведений эпохи Просвещения и европейских романов XIX века. В результате такого двойного освещения (героя – текстом воспринимаемого произведения и текста – сознанием персонажа) возникает не только дополнительная характеристика героя, но и открываются те архетипические слои текста, которые обозначены реакцией на них читателей.
Роман «Обрыв», главным действующим лицом которого оказывается художник, неизбежно включает в себя характеристику героя как читателя. Райский был с детства окружен книгами, ибо «бабушка отдала ему ключи от отцовской библиотеки в старом доме...»1, где он оказался полновластным хозяином. Эта библиотека будет постоянно появляться в романе как своего рода действующее лицо, точка пересечения интересов разных людей. На этой библиотеке вырастет Райский; книги из нее читает Вера; к ней с благоговением относится Леонтий Козлов и варварски – Марк Волохов. Эта библиотека оказывается связующим звеном не столько с ее бывшими хозяевами, сколько с тем необозримым прошлым мировой культуры, отношение к которому по-разному складывается у персонажей романа.
154
Как справедливо заметил Ю. М. Лотман, «образы книг, библиотеки стали отождествляться в сознании людей с самим понятием памяти...»2.
В библиотеке отца Райского трудно увидеть особый характер читательских интересов и вкусов ее владельца; скорее – это круг чтения, типичный для дворянской интеллигенции: «Тут были все французские энциклопедисты и Расин с Корнелем, Монтескье, Макиавелли, Вольтер, древние классики во французском переводе и «Неистовый Орланд», и Сумароков с Державиным, и Вальтер-Скотт, и знакомый «Освобожденный Иерусалим», и «Илиада» по-французски, и Оссиан в переводе Карамзина, Мармонтель и Шатобриан, и бесчисленные мемуары» (5, 79). Уже в детстве Райский становится страстным читателем, хотя определенной системы, отбора книг в его чтении не было (но у него не было и «руководителей»): «Саксонский разбойник» попадется – он прочтет его; вытащит Эккартс-гаузена и фантазией допросится, сквозь туман, ясных выводов; десять раз прочел попавшийся экземпляр «Тристрама Шенди»; найдет какие-нибудь «Тайны восточной магии» – читает и их...»(5, 50). Главная привлекательность чтения заключалась для Райского в том, что книга оказывалась для него «второй реальностью», помогала его воображению создать мир, в котором он только и чувствовал настоящую привлекательность: «Он бросался к Плутарху, чтоб только уйти от современной жизни...»(5, 49). Тот же характер отношения к книге сохранится у Райского и в университете: «Спал с Гомером, с Дантом и часто забывал жизнь около себя...»(5, 88). Художественная натура Райского, развитое воображение делают его эстетически чрезвычайно восприимчивым читателем. Но вместе с тем в его реакции на книги не хватает глубины, внутренней сосредоточенности, анализа. В отношении к книгам он также переменчив и влюбчив, как и в отношении к женщинам. Новое увлечение отменяет предшествующее, далеко не всегда оставляя след в его душе. Разумеется, мировая литература, к которой Райский приобщился в юности, не могла не оказать благотворного влияния на его восприимчивую натуру, его духовный мир, нравственные основы его личности. Но прочной внутренней связи с этим миром Райский не ощущает и потому упрекает Леонтия Козлова за его преданность классикам, благоговейное отношение к прошлому. «Книги! Разве это жизнь, – восклицает он. – Старые книги сделали свое дело; люди рвутся вперед...» (5, 209). Ему остается чуждой логика Козлова, который замечает, в ответ на его слова: «Чего нет в этих книгах, того и в жизни нет или не нужно!» (5, 209). Райский не торопится примкнуть к каким-либо движениям современности, но куда острее, чем Козлов, чувствует перемены, происходящие в жизни. И вместе с тем в его бывшем университетском
155
товарище, при всей его нелепости и старомодности, есть та внутренняя устойчивость, которой так не хватает Райскому. Талантливый человек, Райский остается дилетантом во всех тех видах творческой деятельности, которыми он занимается. Д. С. Мережковский писал: «Такие мягкие, впечатлительные и ленивые натуры – благодатная почва для художественного дилетантизма»3. В каком-то смысле «дилетантизм» свойственен Райскому и в отношениях с людьми, а в целом, – в отношении к жизни. Основная сфера интересов героя – это искусство и область личных привязанностей, которой он отдается с увлечением, доходящим до страсти, то наблюдая ее со стороны как художник, то погружаясь в нее как участник. Он воспринимает действительность как литературный текст: «...жизнь-роман, и роман – жизнь» (5, 43). Подобное мироощущение для человека искусства, в известной мере, очевидно, неизбежно; но у Райского оно оборачивается своего рода игрой в реальность, недооценкой или пренебрежением чувствами людей, которые становятся предметом его художественного наблюдения.
Отношение к литературе, чтению становится важным средством характеристики и другого героя романа «Обрыв» – Марка Волохова. В отличие от Райского, облик которого лишен исторической определенности, Марк Волохов «эпохально» узнаваем, представляет собой социально-исторический тип времени, характерный для 1860-х годов. Известно, какие споры уже в современной Гончарову критике вызвал этот персонаж романа. Следует согласиться с высказанным позднее мнением Д. С. Мережковского, что «несмотря на внешнюю грубость и напускной цинизм, в нем есть несомненно привлекательные черты»4, иначе трудно было бы объяснить всепоглощающую страсть к нему Веры, при всей иррациональности этого чувства. Однако эти «привлекательные черты» теряются в общем облике Волохова, не позволяя говорить даже о противоречивости его натуры. Сама эволюция авторских представлений об этом герое дает возможность увидеть, как шло последовательное снижение образа Марка Волохова. «В первоначальном плане романа, – объяснял Гончаров, – на месте Волохова, у меня предполагалась другая личность – также сильная, почти дерзкая волей, не ужившаяся, по своим новым либеральным идеям, в службе и в петербургском обществе и посланная на жительство в провинцию, но более сдержанная и воспитанная, нежели Волохов» (6, 463). Однако в окончательном воплощении в романе Волохов становится иным. «Хуже Волоховых быть ничего не могло», – приходит к выводу Гончаров (6, 463). Эту эволюцию авторских представлений о герое можно проследить, в частности, на изменении отношения Волохова к литературе.
156
В комментариях к роману приводится фрагмент рукописи, где речь идет о чтении Волоховым книг из библиотеки Райского. Козлов пишет о Волохове Райскому: «...этот самый брал у меня книгу за книгой, я радовался: есть с кем потолковать, и, знаешь, я тебе скажу, у него такой живой ум, что, право, оставя все шутки, он объясняет древних лучше всяких комментариев, а он не читал их никогда...» (5, 370). Совершенно иначе выглядит этот фрагмент в тексте романа. Марк, действительно, берет книги из библиотеки Райского, но часть из них оказывается непрочитанной, часть – варварски испорченной. Упоминание о книгах, которые его не интересовали, тоже определенным образом характеризует героя. Письмо Козлова Райскому в тексте романа представляет собой покаянную исповедь, печальный перечень того, к чему прикоснулась рука Волохова: «Помнишь старые готские издания классиков (да как не помнить!) в драгоценных переплетах? Ты, бывало, сам любовался на них. <•••> Помнишь... (конечно, помнишь – лучше бы ты забыл!) вот каталог, мной составленный: против этих изданий я поставил, как на могилах, черные кресты! Слушай и бей меня: творения Св. отцов целы, весь богословский отдел остался неприкосновенным; Платон, Фукидит – и другие историки и поэты тоже уцелели. А Спиноза, Маккиавелли и еще увражей полсотни из прочих отделов перепорчены... конечно, по моей слабости, трусости и проклятой доверчивости <•••>
Я точно сквозь сон замечал, что книги возвращаются от него как будто тоньше, нежели прежде, но долго не догадывался, отчего, пока он не сделал это, сидя у меня. Как путный взял Аристофана – где греческий текст напечатан с французским переводом – да тут же, при мне, вдруг сзади и вырвал страницу – я даже мигнуть не успел» (5, 126). Волохов читает книги словно бы с единственной целью – убедиться в том, что человечество до сих пор не сказало еще ничего, что заслуживало бы внимания и уважения. Исключение для него составляет лишь литература естественно-научного характера, работы философов-материалистов и историков революционных движений.
Круг читательских интересов Марка Волохова вполне согласуется с его позицией «воинствующего позитивиста», который «искренне считает, что именно в физиологии и заключается разгадка человека»5. При этом Волохов претендует на роль просветителя юных умов и вступает в своего рода соревнование с гимназическими учителями. О художественной литературе он упоминает один раз как о совершенно непригодном для молодых людей чтении. В ответ на вопрос Райского: «Разве у них нечего читать?» – Волохов иронически замечает: «Как нечего! Вот Козлов читает пятый год подряд Саллюстия, Ксенофонта да Гомера с Горацием: один год
157
с начала до конца, а другой от конца до начала – все прокисли было здесь... В гимназии плесень завелась.
- Разве новых книг нет у них?
- Есть вон другой осел, словесник, угощает то Карамзиным, то Пушкиным. Мозги-то у них у всех пресные...»(5, 69-70).
Волохов называет имена Карамзина и Пушкина почти автоматически, как имена писателей, обладающих для радикальной молодежи 1860-х годов семиотическим смыслом. Не читая Пушкина, она воспринимает его творчество как знак искусства, далекого от жизни, лишенного активного гражданского потенциала. Для Волохова писатели-классики олицетворяют собою не только отжившие авторитеты и ценности, но и ту область жизни – духовную сферу, в которой он не видит никакого практического смысла. Это не только внутреннее убеждение, но и воинствующая позиция, ибо Волохов воспринимает себя носителем некоего абсолютного знания, едва ли не носителем истины. Исследователи творчества Гончарова (В. И. Мельник, Ю. М. Лощиц, Ю. В. Лебедев и др.) обратили внимание на то, что при создании образа этого героя писатель часто использует притчевые ситуации Ветхого и Нового заветов. Именно в этом контексте возникает ироническое авторское определение его «юным апостолом», который выдавал свою «проповедь» за «новые правды» (6, 311). При этом он не испытывает сомнений, подобных тем, что мучают тургеневского Базарова. Его нигилизм безоглядно разрушителен и догматичен, заключая в себе «ненасытную жажду самолюбия и самонадеянности» (6, 308).
Иногда Гончаров не ограничивается описанием круга чтения героев, но включает чужой текст в виде цитаты, пересказа, аллюзии или реминисценции. Определяя художественную функцию такого рода элементов, Ю. М. Лотман писал: «Текст в тексте» – это специфическое риторическое построение, при котором различие в закодированности разных частей текста делается фактором авторского построения и читательского восприятия текста. Переключение из одной системы семиотического осознания текста в другую на каком-то внутреннем структурном рубеже составляет в этом случае основу генерирования смысла»6. Учитывая это, обратимся к одному из эпизодов романа «Обрыв», эпизоду, который при всей своей значимости и сегодня представляется исследователям нерасшифрованным. Речь идет о коллективном чтении и обсуждении книги, которое устраивает в воспитательных целях Татьяна Марковна.
Специалисты по творчеству Гончарова не раз пытались найти литературный источник этого произведения, однако поиски пока оказываются безуспешными. Не отрицая возможности существования такого рода источника, попытаемся пойти другим путем: отыскать указания
158
на какой-либо литературный текст не вне, а внутри самого романа Гончарова. Предположим при этом, что Гончаров мистифицирует читателя и сам придумывает произведение, которое включает в текст «Обрыва»; но при этом в нем используются, в соответствии с художественной задачей автора, реальные литературные ситуации и образы. Итак, восстановим картину чтения романа.
Татьяна Марковна Бережкова не является человеком с развитым литературным вкусом или литературно образованным. Объясняя ее читательскую «установку», автор пишет, что она видела пользу от печатного слова в том случае, «когда это слово было назидательно...» (6, 115). Именно с этой, поучительной целью, она обращается к книге, которую читала в молодые годы. Собственной библиотеки у Татьяны Марковны явно нет, ибо она извлекает эту книгу «из сундука, из-под хлама...»(6, 116), воспринимая ее наравне с вещами, в которых нет острой необходимости, но и выбросить жалко. Книга, сохранившаяся у нее в сундуке, представляет собой «нравоучительный роман» (6, 115). Гончаров сразу же определяет его тему, сюжет и мораль (в авторском повествовании), причем в дальнейшем вновь возвращается к отдельным эпизодам романа, подавая их уже более крупным планом. Итак, «тема его состояла в изображении гибельных последствий страсти от неповиновения родителям. Молодой человек и девушка любили друг друга, но, разлученные родителями, виделись с балкона издали, перешептывались, переписывались. Свидания эти были замечены посторонними, девушка потеряла репутацию и должна была идти в монастырь, а молодой человек послан отцом в изгнание, куда-то в Америку» (6, 115).
Роман читается несколько вечеров подряд, и, хотя он был предназначен для Веры, все присутствующие как-то реагируют на него. Райский смеется и советует лучше читать «Сонник»; Марфинька, как и следует наивному читателю, утирает слезы по поводу несчастной участи влюбленных; Викентьев использует текст романа как повод намекнуть Марфиньке на свои чувства; бабушка следит за выражением лица Веры. Авторский пересказ сюжета романа откровенно ироничен: «началось длинное описание...» (6, 116); «длинный рассказ всё тянулся...» (6, 117); «драма гонений была в полном разгаре, родительские увещания, в длиннейших и нестерпимо скучных сентенциях, гремели над головой любящих» (6, 118); «дошли до катастрофы» (6, 118). По ходу изложения содержания романа Гончаров дает и прямую его оценку: «Вся эта история была безукоризненно нравственна, чиста и до нестерпимости скучна» (6, 117). Поэтому реакция Веры – это, прежде всего, реакция читателя, который сразу чувствует безвкусицу; она пытается избежать чтения, а если этого не удается, зевает и улыбается, хотя и старается быть сдержанной, боясь обидеть чувства бабушки. При этом неприятие у Веры вызывают не только литературные
159
«достоинства» книги, но и ее мораль. Бабушка полагает, что героине, дабы избежать несчастий, надо было «спроситься у тех, кто уже пожил и знает, что значит страсти» (6, 119). Вера как будто не возражает ей по существу, но в ответ на рассуждения бабушки замечает: «А если б я провинилась, <•••> Вы заперли бы меня в монастырь, как Кунигунду?» (6, 119). И Вера, действительно, уже «провинилась», согласно морали книги: она уже тайно встречается с Марком, хотя «падения» еще и не произошло.
Известно, какие споры в современной Гончарову критике вызвало прегрешение Веры и тем более грех бабушки. Естественно, что Гончаров попытался в своих комментариях прояснить этот сюжетный узел романа: «Меня увлекали проявления страсти в чистой и гордой натуре женщины и борьба с нею» (6, 453). Что касается его оценки произошедшего, то и в этом случае писатель высказался вполне определенно: «...романист – не моралист, следовательно, я не мог взять на себя решение вопроса о падениях женщин, а старался изобразить – двух, виновных в факте, но не падших женщин. Затем уже пусть читатель сам решает вопрос о том, что такое падение женщины» (6, 462). Разумеется, судьба Веры не сводилась для Гончарова, как и для читателя, к решению этого вопроса, но сопровождалась целым рядом других: почему Гончаров сделал героем Веры Марка Волохова? Почему писатель не остановил её на гибельном пути к «обрыву»? Чем стала для нее эта страсть? и т. д. Гончарову действительно не свойственна роль моралиста и даже писателя, который стремится в самом произведении дать отчетливое объяснение поступков героев и их оценку. Однако эти объяснения постоянно приоткрываются в романе, иногда – самым неожиданным образом. Свою роль здесь выполняет и история Кунигунды.
Объяснение, которое лежит на поверхности, состоит в том, что Вера поступает вопреки придуманной логике поведения героев и следует своему чувству, пусть и расплачиваясь за это. Но в романе, который читают герои, возможно, есть и другой, скрытый план. И указанием на него является подчеркнуто литературное имя героини – Кунигунда. Оно вызывает у русского читателя литературную ассоциацию, прежде всего, с философским романом Вольтера «Кандид»; тем более, что по завершении чтения Райский спрашивает бабушку: «Что же, как подействовала прекрасная Кунигунда?» (6, 120), – а это эпитет, постоянно сопровождающий героиню романа Вольтера. Разумеется, речь не идет о «Кандиде» как литературном источнике романа, но о возможном пародийном использовании Гончаровым ситуаций и мотивов произведения Вольтера.
Действительно, кроме общего имени героини в сочетании с тем же эпитетом, в романе, который читают герои Гончарова, есть и некоторые близкие «Кандиду» сюжетные элементы. Главный мотив разлуки влюбленных – родительский запрет видеться друг с другом; расставание,
160
путешествие на корабле, Америка, куда попадает герой, наконец, Германия как исходное место действия. Само имя Кунигунда, скорее всего, немецкого происхождения, от konig (король) или древненемецкого kuning. Кунигундой звали супругу кайзера Генриха I I (умерла в 1033 г.); и позднее это имя носили дамы знатного происхождения. Его распространенность в средневековой Германии подтверждает и использование этого имени Шиллером в балладе «Перчатка», переведенной Жуковским и Лермонтовым.
Ассоциации с романом «Кандид», основывающиеся на некоторых внешних приметах, можно было бы не считать значимыми, если бы тема Вольтера не получила в «Обрыве» никакого более определенного развития; однако это развитие есть. Вольтера читала Вера, и Райский удивляется ее «переходу от Святых отцов к Спинозе и Вольтеру» (6, 241); Вольтер становится предметом «книжного вандализма» Марка Волохова; Вольтера цитирует в своем дневнике Райский. Важно, по какому поводу вспоминает он французского философа. Увлеченный Верой, пытаясь понять загадочность ее поведения, угадать предмет ее любви, Райский рассуждает: «Веруй в Бога, знай, что дважды два четыре, и будь честный человек, говорит где-то Вольтер, <•••> а я скажу – люби женщина кого хочешь, люби по-земному, но не по-кошачьи только и не по расчету, и не обманывай любовью» (6, 192). Запутавшись сам в своем чувстве к Вере, Райский оказывается в этот момент действительно «великодушным братом», который понимает и оправдывает права ее сердца. Своеобразным доказательством этих прав является и роман Вольтера. Необходимо учитывать при этом замечание М. М. Бахтина, что «Вольтер в своем «Кандиде» создавал пародию на авантюрный роман греческого типа <•••> Его герои (Кандид и Кунигунда) в конце романа, преодолев все превратности, вступили в положенный счастливый брак. Но, увы, они оказываются уже старыми, и прекрасная Кунигунда похожа на старую безобразную ведьму. Удовлетворение идет за страстью тогда, когда оно уже биологически невозможно»7. Если финал «Кандида» представляет собой трагикомический вариант разрешения любовной коллизии, то финал нравоучительного романа, который читают герои Гончарова, сентиментально-мелодраматический. Это может восприниматься своего рода антипародией (как стилевое явление), но преследующей аналогичную цель. И в том, и в другом случае герои несчастны, покорившись чужой воле или разлученные многочисленными препятствиями. Очевидно, аналогичное разрешение любовной драмы Веры, подчинение голоса чувства доводам разума не сделало бы ее жизнь более спокойной и счастливой. Выбор героиней своей судьбы воскрешает в сознании читателя вопрос, который задает в романе Вольтера Старуха,
161
доморощенный философ в юбке: «Хотела бы я знать, что хуже: <•••> испытать те несчастья, через которые все мы прошли, или прозябать здесь, ничего не делая.
- Это большой вопрос, – сказал Кандид»8.
Вере суждено было пройти через мучительную любовь как через величайшее жизненное испытание, которое могло либо сломить ее, либо развить такие свойства личности, которые открываются не столько в радости, сколько в страдании. И хотя в состоянии отчаяния, уже после разрыва с Марком, Вере кажется, что в душе ее лишь пустота и холод, именно сейчас она открывает для себя важные нравственные истины: «Стало быть, ей, Вере, – думает она, – надо было быть бабушкой в свою очередь, отдать жизнь другим, и путем долга, нескончаемых жертв и труда начать «новую» жизнь, не похожую на ту, которая стащила ее на дно обрыва, <•••> любить людей, правду, добро...»(6, 339). Если предположить, что в этом эпизоде романа содержатся литературные ассоциации с «Кандидом», то Гончаров, несомненно, рассчитывал на литературные знания и воображение читателя, тем более что 1860-е годы, как отмечает П. Р. Заборов, это один из тех периодов, когда возникает «особый» интерес к этому «патриарху свободно-европейской мысли», к этому «великому отрицателю, пробившему первую и главную брешь в толстой стене предрассудков и суеверий».
Среди причин, которые помогли Вере пережить драматический духовный кризис, была не только любовь близких, сила ее собственной натуры, но и книги, которые она читала. В отношении к книге Вера очень отличается от Марфиньки. Ее младшая сестра, отвечая на вопрос Райского, читает ли она, простодушно объясняет мотивы своего интереса к книге: «Да, когда соскучусь, читаю» (5, 179). Отбора книг в ее чтении не существует, и она читает что попадется: «Тит Никоныч журналы носит, повести читаю. Иногда у Верочки возьму французскую книгу какую-нибудь. "Елену" недавно читала мисс Еджеворт, еще "Джен Эйр"...» (5, 179). Марфинька не испытывает особенной потребности в чтении, но если книга затрагивает ее чувства, она отдается ей целиком. «Я две ночи не спала: все читала, не могла оторваться», – скажет она Райскому о романе «Джен Эйр» (5, 179). Марфинька принадлежит к типу читателей, которые воспринимают литературу наивно-реалистически; заранее смотрит, счастливый ли конец в книге, и предпочитает романы, где дело заканчивается свадьбой. Поэтому ей не нравится, например, «Мазепа» Пушкина или «Горе от ума». Но в своих суждениях о книгах она столь же откровенна и естественна, как и в суждениях о людях; и потому Райский с улыбкой вслушивается в ее «литературный лепет» (5, 181).
162
Круг чтения Веры, несомненно, очень широк. Это книги из библиотеки Райского, которые она постигает сама или с помощью Козлова; это также книги, которые дает ей Марк; поэтому ей знакомы писатели античности и философы-материалисты и т. д. Однако в жизни Веры существует род литературы, которая постепенно приобретает для неё все большее значение, – религиозная литература. «Святые отцы церкви, например», – говорит она Райскому. И эта литература оказывается для нее нравственным ориентиром, который помогает ей оценивать все прочитанное. Когда Райский спрашивает Веру о ее впечатлении от Фейербаха, она ссылается на мнение священника, мужа своей подруги, соглашаясь с ним, что это «попытка гордых умов уйти в сторону от истины», что все «попытки служат истине, очищают её, как огнем, что это неизбежная борьба, без которой победа и царство истины не было бы прочно» (6, 241-242). И на вопрос Райского: «А где истина?», – она дает уже собственный ответ: «Вот там, – сказала она, указывая назад на церковь, - где мы сейчас были!... Я это до него знала» (6, 242). Вера – человек христианского сознания. Ее грех, как и грех Катерины Кабановой, не уничтожает в ней христианку, но приводит к сильнейшему душевному потрясению. Именно вера, в конечном итоге, помогает героине Гончарова, обладающей таким именем, сохранить себя как личность, как бы подтверждая собственной судьбой знаменитые слова: «Я пришел спасти не праведников, а грешников». И для самого автора «Обрыва» эта великая книга бытия является тем основополагающим знанием, на котором строится культура как отдельного человека, так и общества в целом. Важной составляющей этой культуры становятся в творчестве Гончарова литературная образованность героя и характер его восприятия книги. Они оказываются абсолютно точным показателем нравственно-психологического облика героя, его ценностных ориентиров, даже его характера. Вместе с тем введение в текст эксплицитного читателя помогает самоописанию, самоосмыслению литературы, когда процесс функционирования текста осуществляется в ней самой.
163
1Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8-ми т. М., 1980. Т. 5. С. 52. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страницы.
2Лотман Ю. М. Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума. М., 1977. С. 17.
3Мережковский Д. С. Гончаров // Мережковский Д. Акрополь. Избранные литературно-критические статьи. М., 1991. С. 135.
4Там же. С. 136.
5Мельник В. И. И. А. Гончаров в полемике с этикой позитивизма (к постановке вопроса) // Русская литература. 1990. № 1. С. 37.
6Лотман Ю. М. Текст в тексте // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3-х т. Таллин, 1992. Т.1. С. 155.
7Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 241.
8Вольтер. Кандид // Вольтер. Философские повести. М., 1978. С. 232.