Л.А. САПЧЕНКО
Н. М. КАРАМЗИН В ВОСПРИЯТИИ В. Н. и А. Н. МАЙКОВЫХ
В своих письмах и публицистике И. А. Гончаров не раз отмечал влияние Н. М. Карамзина и на свое собственное литературное творчество, и на русское общество в целом, подчеркивая его живое присутствие в культуре последующих десятилетий.
В письме к А. Н. Пыпину от 10 мая 1874 г. он утверждал: «Про себя я могу сказать, что развитием моим и моего дарования я обязан прежде всего влиянию Карамзина, которого тогда только еще начинали переставать читать, но я и сверстники мои успели еще попасть под этот конец, но, конечно, с появлением Пушкина скоро отрезвляясь от манерности и сентиментальности французской школы..., которой Карамзин был представителем. Но тем не менее влияние Карамзина было огромно и благодетельно на все юношество»1.
Думается, что под словом «юношество» Гончаров подразумевал и близкое ему литературное семейство Майковых.
Валериан Николаевич Майков (1823-1847) – критик, публицист, получил прекрасное домашнее образование: среди его учителей был И. А. Гончаров. Можно заметить в личности В. Н. Майкова черты, свойственные характеру Карамзина: высокая образованность, сердечность, доброта, открытость. И. А. Гончаров писал о В. Н. Майкове: «Никогда и никто не слыхал от него едкого и желчного отзыва, какого-нибудь резкого решительного приговора не в пользу другого... Он старался или извинить, или смягчить замеченную им нравственную уродливость, или, если то было уже решительно невозможно, выражал свое невыгодное мнение улыбкой сожаления, иногда иронии, редко словом»2.
Философско-эстетические взгляды В. Н. Майкова также родственны карамзинским (период «Писем русского путешественника») – и в представлении об «идеальной цивилизации», и в истолковании категории
332
«национального». В первой крупной рецензии «Краткое начертание истории русской литературы, составленное В. Аскоченским..., Киев, 1846», напечатанной в «Отечественных записках» (1846, № 9), Майков отрицает научность славянофильской концепции, поскольку вообще не находит в «национальной специфике» сущностных человеческих достоинств: «Особенности русского, француза, немца... – все это такие силы, которые удаляют каждого из них от идеала человека, следовательно, и от идеальной цивилизации»3. Не считая Карамзина гениальным человеком, он подчеркивает его достоинство как европейца и ценит прежде всего его «переимчивость», в то время как главные упреки В. И. Аскоченскому (1813-1879), прозаику, журналисту, критику – эклектизм, отсутствие целостной историко-литературной концепции и приверженность славянофильской доктрине.
Отношение В. Н. Майкова к Карамзину довольно сдержанное. В рассматриваемой статье критик пишет:
«... успех Карамзина как поэта объясняется тем только, что явился в сочинениях своих человеком, совершенно поглощенным тогдашним направлением большинства французских писателей. Самый язык его есть совершенный сколок с книжного французского языка того времени. По настоящему, на успех его повестей, путевых записок, стихотворений и так называемых философических рассуждений нельзя смотреть иначе, как на успех, хотя бы, например, романов госпожи Жанлис или на успех «Вертера». Все дело в том, что русская публика в сочинениях Карамзина увидела точно то же, что и во всех беллетристических произведениях европейских литератур, но написанное уже не тем дубовым языком, каким писали люди ломоносовской школы, и не тем живым, разговорным языком, которым заговорил было непонятый современниками Фонвизин, а точно таким же, какой можно встретить во всех произведениях тогдашней французской литературы, то есть языком, исполненным плавности, доходящей до певучести, языком готовых, выработанных фраз, – таким языком, который заставляет читающего бить каданс равным покачиванием головы слева направо и справа налево... По нашему убеждению, Карамзин отличается не столько оригинальностью, свойственною всякому гениальному человеку, сколько тем, что можно назвать переимчивостью. Мы, признаемся, никогда не могли отыскать в идеях Карамзина истинного творчества. Но переимчивость-то и была в нем драгоценна: переняв у французских писателей даже обороты их, он оказал русской литературе незабвенную услугу увеличением числа читателей. Образованные люди его времени увидели в русской литературе точно то же, что привыкли видеть и любить в литературе французской. Вот почему все сочинения Карамзина были прочитаны с жадностью, а затем и другим писателям открылась публика,
333
несравненно превосходившая многочисленностью своею публику ломоносовского периода».
В то же время позиция В. И. Аскоченского, в принципе не постигающего значения Карамзина в истории русской литературы, для В. Н. Майкова неприемлема:
«Но всего лучше выразился г. Аскоченский в своем суждении о Карамзине: это уж верх дуализма! Вам известно, что Карамзиным открывает он четвертый и последний период нашей литературы. Это значит, что, по понятиям киевского критика, литература наша получила от сочинений Карамзина такое сильное движение, что в развитии ее от девяностых годов прошедшего столетия до 1846 года включительно нельзя отличить другого равносильного переворота. А между тем посмотрите, что говорит он о сочинениях Карамзина. Вот что сказано им об «Истории государства Российского»:
Тут Карамзин привел в порядок разбросанные сведения о нашем отечестве, сохранившиеся в исторических попытках его предшественников, оживил мертвые памятники, дал язык немым хартиям – и все это облек в увлекательный и по местам поэтический рассказ. По новости и обширности труда, он не мог изложить все в желаемой ясности и полноте. Древняя Русь, по самой отдаленности своей, представлена в образах неопределенных (безделка!); эпоха удельных междоусобий осталась запутанною и непонятною во многих отношениях; но, хотя дальнейшие исследования открыли и многое в судьбах нашего отечества, неизвестное Карамзину, при всем том «История» его останется вековым памятником изящной и ученой русской истории, достойной стать наряду с важнейшими европейскими сего рода произведениями (с. 107-108).
Прошу согласить в одно суждение все эти фразы: прошу понять, каким образом вековым памятником изящной и ученой русской истории может быть такое сочинение, в котором нет желаемой ясности и полноты и в котором древняя Русь представлена в образах неопределенных! Кажется, такое сочинение нельзя и назвать русской историей.
Но, может быть, вы думаете, что г. Аскоченский оправдал приписанную Карамзину честь быть виновником нового пятидесятилетнего периода русской литературы отзывом своим об остальных его произведениях? Прочтите этот отзыв и разуверьтесь:
Образование русской прозы начал Карамзин собственными произведениями. «Письма русского путешественника», составленные им, были первою книгою, возбудившею русскую публику к легкому и приятному чтению. Главное достоинство их состоит в простодушном и откровенном отчете в своих впечатлениях и чувствованиях и в легком и приятном слоге. Карамзин скоро после того начал дарить отечественную литературу повестями. «Бедная Лиза», «Наталья боярская дочь», «Марфа
334
посадница», «Прекрасная царевна» и «Остров Борнгольм» были первые повести, пересказанные языком чистым, понятным для того общества, которое благоговело пред легкостью и щеголеватостью речи французской. Карамзин начал было и роман: «Рыцарь нашего времени», но остановился на первых главах. Вообще в повестях Карамзина видно рабское подражание авторам французским: оттого все действующие лица у него чувствуют, мыслят и поступают, как герои повестей Ж.-Ж. Руссо и Жанлис, и говорят по большей части вовсе несродным для них возвышенным слогом. В этом отношении Карамзин невольно платил дань требованиям своего времени, глубоко между тем сознавая сам противоречие их с законами истинного художества (хорошо сознание!). Речи Карамзина кроме нарочитой учености, составляют приятный и пленительный рассказ, который, впрочем, больше действует на воображение, чем на сердце и ум читателя (стало быть, это сказки?). Слог в них изящен, но не всегда и не вполне соответствует важности и высокости предмета. Философские статьи Карамзина, не представляя глубины мышления, могут нравиться приятною мечтательностью (!!!) и светлым, хоть и поверхностным взглядом (!!!) на общежитие и требования духа человеческого. В других прозаических статьях его виднеет нехитрый идиллический взгляд на жизнь, природу и искусство, тесно связанный с господствовавшими тогда идеями и убеждениями. В угоду своему веку, Карамзин переводил водяные и приторно сентиментальные повести Мармонтеля и Жанлис. Кроме того, он писал и стихи; но они чужды поэтических, восторженных движений; это просто мысли умного, постоянно размышляющего человека, облеченные в стихотворную форму (стр. 115 и 116).
Итак, «История» Карамзина плоха, рассказы его плохи, стихи – плохи! Таков, кажется, результат отзыва г. Аскоченского? А между тем Карамзиным начинает он новый период русской литературы, – тот период, в который входят, по понятиям «Краткого начертания», и Пушкин, и Лермонтов, и Гоголь! Вот что называется последовательностью в мыслях!..».
Критикуя В. И. Аскоченского, В. Н. Майков настаивал на осмыслении истинного значения Карамзина в русской литературе.
Брат Валериана, поэт Аполлон Майков (1821 – 1897) тоже не мог остаться равнодушным к карамзинскому наследию. Его отклики на личность и творчество Карамзина связаны со столетним юбилеем писателя и историографа, отмечавшимся в 1866 г.
Празднование памятных дат в истории России становится традицией примерно с середины XIX столетия4.
335
Печать того времени не только помещала подобающие материалы, но и пыталась осмыслить историко-культурное и нравственно-философское значение формирующегося явления.
«Воспоминание о славных деятелях прошедших веков имеет великое нравственное значение для общества, которое не порвало внутренней связи, соединяющей его с предшествовавшими, уже исчезнувшими поколениями. Погружаясь в воспоминание, оно отрывает свое внимание от мимо-пролетающих забот дня и освежается спокойным созерцанием исторического течения жизни, в котором яснее, чем в ее современном водовороте, открываются вечные идеи добра и правды. Потомство, чествуя своих славных предков, приносит им дань своего уважения и удивления; но заблуждалось бы оно, если бы думало, что, воздавая им должное, оно само не приобретает еще более, чем дает. Не Ломоносовым, не Карамзиным нужны наши юбилейные празднества: забывчивость потомства не умалила бы ни их величия, ни их славы; эти торжественные воспоминания необходимы нам, их потомкам, выносящим из обращения к прошедшему и спасительные уроки для настоящего, и новые, свежие силы для плодотворной деятельности...»5.
Это было продолжение мыслей, высказанных самим Карамзиным в Предисловии к Истории государства Российского: «История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего»6.
100-летний юбилей Н. М. Карамзина стал поводом для осмысления его значения в прошлом и настоящем.
В «Вестнике Европы», посвященном юбилею писателя, постоянно подчеркивается мысль о современности Карамзина. Участникам торжественного собрания недостаточно было увидеть картину его прошедшей деятельности. Литераторы и ученые считали своим долгом указать на того Карамзина, «который не переставал жить и действует по настоящее время среди нас и в нас самих. Современное состояние нашей литературы и нашей исторической науки продолжает то развитие, которому дал новое и сильное движение Карамзин. Мы не можем в эту минуту более почтить его память, как признав торжественно свои настоящие успехи первыми плодами не далекой от нас деятельности Карамзина, и в этом смысле мы говорим, что деятельность его не прекратилась до сих пор, что Карамзин еще живет в нашей среде. «Всякий современный труд и в науке, и в литературе сделался возможным теперь потому, что сто лет назад родился Карамзин, с тем, чтобы много потрудиться за нас и для нас в начале нынешнего века»7.
336
Посвященный карамзинскому юбилею выпуск «Вестника Европы» подробно рассказывает о проходившем торжестве. Журнал сообщает: «...подробное развитие деятельности Карамзина заставляло ораторов академического юбилея, и Я. К. Грота, и особенно М. П. Погодина, в их превосходных и оживленных речах говорить не столько о Карамзине, сколько предлагать Карамзину самому обращаться к публике с своими идеями и взглядами. Не все, завещанное Карамзиным, выполнено его потомством; вот почему Карамзин и после своей смерти сохранил для нас всю современность, вот почему для торжества памяти Карамзина был нужен не столько банкет, сколько торжество академическое, на котором сам Карамзин, так сказать, мог бы явиться сам посреди нас и обратиться к нам с своим советом, с своими задушевными мыслями». Подчеркнув особую актуальность карамзинского высказывания: «Народные училища могут и должны быть полезнее всех Академий в мире», автор статьи подытоживает: «Одним словом, форма торжества карамзинского юбилея, если она не имела, как говорят, общенародного, более шумного характера, то, с другой стороны, мы можем сказать, что первое декабря 1766 года видело рождение Карамзина, а первого декабря 1866 года мы усиливались воспроизвести его возрождение (в обоих случаях курсив автора статьи. – Л. С), мы хотели заставить Карамзина снова жить посреди нас, сделать его нашим мудрым советником и воодушевиться теми благородными помыслами, которые занимали некогда его великую душу, его честное и незлобивое сердце»8.
В заметках по поводу юбилея Карамзина (1866) Гончаров писал: «...кому же, после Ломоносова, принадлежит большая доля деятельности в совершении подвига, начатого Ломоносовым, как не Карамзину, проводнику знания, возвышенных идей, благородных нравственных гуманных начал в массу общества, ближайшему, непосредственно действовавшему еще на живущие поколения двигателю просвещения? Воспоминания о нем как о писателе и как о благородной, светлой личности еще живут в современном обществе, ему принадлежат наши живые симпатии...»9. Таким образом, во второй половине XIX столетия Карамзин оставался живым (подчеркнуто мной – Л. С.) явлением русской литературы и культуры.
Именно о «живом сочувствии» писал и Ф. И. Тютчев в стихотворении «На юбилей Н. М. Карамзина».
***
30 ноября 1866 г. «Санкт-Петербургские ведомости» сообщили о том, что, желая почтить память знаменитого историографа и соединить с благотворительною целью торжество столетнего юбилея дня его рождения,
337
Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым готовит Карамзинский литературный вечер со следующей программой:
1) Н. И. Костомаров – «Тушинский табор и король Сигизмунд», отрывок из сочинения, печатаемого в декабрьской книге журнала «Вестник Европы».
2) Гр. А. К. Толстой – сцены из новой драмы «Царь Федор Иоаннович».
3) Ап. Н. Майков – драматическая сцена «Странник» из поэмы «Жаждущий».
Далее сообщалось, что билеты от 5, 3 и 1 рублей можно получать в книжных магазинах А. Ф. Базунова, Я. А. Исакова и Д. Е. Кожанчжова на Невском проспекте, и за час до начала чтения при входе в залу Русского Купеческого Собрания, у Казанского моста, в д. Ольхина, второй подъезд с Невского.
Объявление о литературном вечере прошло в газете также 1, 2 и 3 декабря.
4 декабря состоялся Карамзинский вечер. «Большая зала купеческого Общества была полна слушателями; билеты были распроданы все, и многим, желавшим попасть на вечер, пришлось отказывать»10. Несколько слов о значении Карамзина сказал М. М. Стасюлевич. Кроме того, он прочитал письмо немецкого историка Леопольда Ранке к одному из членов Общества, где было определено высокое место Карамзина в среде европейских историков. Затем прозвучало стихотворение Тютчева, посвященное юбилею, отрывки о Карамзине из книги Е. П. Ковалевского «Граф Блудов и его время» и из «Смутного времени» Н. И. Костомарова, прочитанные самими авторами, а также сцены из трагедии А. К. Толстого «Федор Иоаннович». «Слушатели провожали читавших громкими рукоплесканиями»11.
В «Современной летописи» № 13 за 1867 г. была помещена статья за подписью Н. Г. «По поводу поэмы Жаждущий, читанной г. Майковым на карамзинском вечере».
Корреспондент сообщал, что чтение г. Майковым отрывка из поэмы Жаждущий было одним из самых сильных впечатлений, вынесенных из карамзинского вечера в пользу нуждающихся литераторов.
Далее говорилось: «Хотя это заглавие казалось совершенно чуждым имени, которому был посвящен вечер, но мы были поражены глубокою внутреннею связью этого прекрасного художественного произведения с самыми заветными желаниями Карамзина».
Как бы подтверждая идеи, высказанные в юбилейной заметке Гончарова, автор статьи писал: «Карамзин дорог для России не только как литератор, историк, защитник ея политического единства и национальности, он всего дороже тем, что был после Ломоносова самым горячим провозвестником неотъемлемых прав народа на просвещение,
338
именно такое просвещение, которое вело бы к улучшению его нравов и жизни. Чтение г. Майкова красноречиво напоминало об этом еще и до сих пор неудовлетворенном ожидании народа. Оно напомнило нам, на какую долгую борьбу между светом и тьмой осужден наш народ, и что среди мрака, его окружающего, он умел сохранить живую связь с высшим миром, что забота о спасении души никогда не покидает его. В живых художественных образах представляет нам поэт раскольничий мир с своими животрепещущими религиозными вопросами, с своими преданиями и верованиями, с своею особою духовною литературой. В одном из действующих лиц, - в Грише, неиспорченном юноше, который тяготится развратом и разгульною жизнию окружающих товарищей, несколько грамотен и читает душеспасительные книги, олицетворяется перед нами та дивная духовная жажда нашего народа к высшему развитию, к христианскому совершенствованию, которая, не утомляясь ничем в действительности, часто увлекает его на ложные пути заблуждений, мнимых подвигов и уродливых протестов против существующего порядка вещей. Добродушный Гриша так объясняет свои неудовлетворенные духовные стремления:
Горе всечасно обращаю очи:
Не явится ль Господень светлый Ангел?
Да нет, не сходит!..
И потом далее:
Почитываю книги,
Да одному не все-то в них понятно!
Вот общее состояние нашего полуграмотного люда.
В другом лице – в страннике, мы видим натуру страстную, увлеченную в бездну порока и преступлений, но прежде того посвященную в крайние религиозные верования раскольничьей секты бегунов, и, несмотря на свое глубокое падение, еще борющуюся, еще не оставившую мысли о спасении души своей, о раскаянии, молитве и даже о подвигах пустынножительства. Превосходно выражено это состояние души странника в словах, которые врезались в нашей памяти:
Из глубины паденья моего
О, Господи, к Тебе взываю, грешный:
Вонми моим рыданиям и призри
И дух мой, аки вал морской, всечасно
То в небеса пред светлый лик твой рвется,
То падает во ад кромешный паки!..
Где ж смертный час меня застигнет, Боже!..
Верным отголоском крайних аскетических верований некоторых сект могут служить слова странника, объясняющего Грише, что, живя в мире, спастись невозможно:
339
В пустынях лишь, в лесу, забегших в горы,
Найдет подвижников: им же молитва -
Кормленье, слезы – утоленье жажды
И беса посрамленье – веселье,
Гонение – сговор, и смерть – победа.
В изображении этих двух лиц, полных глубокого нравственного смысла, поражающих вас жизненною правдой, в поэтическом изображении пустыни и народных преданий о невидимых городах и обителях, в которых живут люди, угодившие Богу, вечно молясь и славословя его, в широком изучении раскольничьего мира, его литературы и местной приволжской природы, во всем этом чувствуется такое теплое отношение к народной жизни, такая зрелость таланта и глубокая наблюдательность, что новое произведение г. Майкова обещает быть выше всего, что выходило из-под пера его. <•••> Красоты поэтических картин, поразительная торжественность языка – смеси народного с церковно-славянским, превосходное чтение самого автора, глубоко прочувствовавшего каждый оттенок мысли, каждое слово, пленяли, и увлекали нас. Но всего выше ставим мы то могущественное перенесение слушателей в среду народную, которое, посвящая нас в тайны его жизни и затрогивая самые глубокие ея вопросы, пробуждает в душе горячее желание видеть наш народ исторгнутым из тьмы и напоминает нам такие желания лучших людей нашего прошедшего. Не напрасно Ломоносов и Карамзин предчувствовали, чем бы мог сделаться наш народ, если б истинная просветительская сторона знания и религии коснулась его ума и сердца. <•••> Дело школ грамотности должно непременно поддерживаться деятельностью церкви в поучении и проповеди. <•••> Другая важная потребность при начинающемся распространении грамотности есть тот нравственный катехизис для народа, о котором писал Карамзин»12.
Поэма получила высокую оценку Ф.М. Достоевского: «А. Н. Майков написал драматическую сцену, в стихах <•••> Это произведение можно назвать, безо всякого колебания, chef d' oeure ом и з в с е г о т о г о, что он написал <•••> Я слышал ее на разных чтениях (в домах) и не устаю слушать, но каждый раз открываю новое и новое. Все в восторге»13.
В 1867 г. в журнале «Русский вестник» №2 было опубликовано стихотворение Ап. Майкова «Карамзин», посвященное М. П. Погодину. Как известно, на юбилейных торжествах 1866 г. М. П. Погодин произнес речь «О Карамзине как человеке и гражданине». В недатированном наброске статьи о Погодине Майков писал: «Россия – в ее прошедшем, настоящем и будущем, со всеми людьми, в ней живущими, без исключения какого-либо сословия, какого-либо проявления в ней человеческого духа,
340
Россия как она создалась веками в силу своих исторических судеб – вот тот бог, на служение которому он с юности посвятил свои силы»14.
Хотя неоконченное стихотворение «Карамзин», по свидетельству Я. К. Грота, «не совсем нравилось не только посторонним, но и ему самому»15, все же оно представляет несомненный интерес хотя бы тем, что здесь поэт воссоздал в стихах основные принципы исторической концепции Карамзина: вдумчивое отношение к старине:
Вхожу ли в старый Кремль, откуда взгляд привольно
Покоится на всей Москве первопрестольной,
В соборы ль древние с гробницами царей,
Первосвятителей; когда кругом читаю
На дсках их имена и возле их внимаю
Молитвы шепоту пришедших к ним людей, –
А там иконостас и пресвятые лики,
И место царское, и патриарший трон;
А между тем гудит, гудит Иван Великий,
Как бы из глубины веков идущий звон –
Благоговением душа моя объята,
И все мне говорит: «Сие есть место свято!...»,
недопустимость пренебрежительного отношения к святыням прошлого:
... Но поколенья были,
Что здесь как пришлецы чужие проходили.
Вельможи русские являлися сюда
С иными вкусами. Ломали без следа
Святыни старины...
Майков говорит о восприятии событий французской революции в России:
Давно уж Франция купалася в крови.
К нам отклики неслись неведомого пира,
Неслися возгласы свободы и любви...
То тронов падавших летели к нам обломки,
То дребезги трибун выкидывал волкан -
Все поглощала Русь...,
о ясном уме Карамзина, сохранившего трезвый взгляд на происходящее и постигшего неприложимость к России трагического опыта Франции:
Один из этого ушел водоворота...
Пестрый европейский маскарад сравнивается с окружившим Россию туманным облаком, скрывшим на время от глаз ее истинный путь.
И главное – Ап. Майков прекрасно осознает причины и цели обращения Карамзина к истории, понимает значимость его историко-философской концепции:
341
То был великий муж... Один он видел ясно,
Что силы родины теряются напрасно,
Что лучшие умы, как бедные цветы,
Со стебля сбитые грозой, кружат в пустыне –
Чужие у себя, чужие на чужбине...
Но пусть свершаются над ними их судьбы!
Есть русской крепости незримые столбы,
Есть царства русского основы вековые...
Во всем величии судеб своих Россия
Ему являлася из сумрака времен...
Там исцеление! Там правда! – верил он,
И, этой веры полн, сошел во мрак архивов...
Автор стихотворения воссоздает вставшие перед историком образы прошлого: «князей – бойцов лихих», «подвижников святых», «образ земского великого царя» и т. д.
И эти образы вместив в душе всецело,
Он словно отлил их из меди в речи смелой.
И вдруг свою скрижаль воздвиг, как Моисей,
На поучение народов и царей...
Очнулся русский дух... Туман заколебался...
В последних строчках неоконченного стихотворения перед мысленным взором автора и читателя будто встает симбирский памятник Карамзину и медные скрижали музы Клио.
Таким образом, оценка карамзинского наследия, предпринятая Гончаровым и Майковыми в критических статьях, юбилейных заметках, письмах и поэтических произведениях, свидетельствует как о значимости того места, которое занимал Карамзин в литературной и общественной жизни второй половины XIX столетия, так и глубине и тонкости понимания его роли в приведенных здесь материалах.
342
1Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8-ми т. Т. 8. М., 1980. С. 421.
2Там же. С. 11.
3Майков В. Н. Литературная критика. Л., 1985. С. 41.
4См.: Афиани В. Ю. Жизнь жанра (о юбилейных и мемориальных сборниках статей) // Мир источниковедения. Сб. в честь С. О. Шмидта. М. Пенза, 1994. С. 216-221.
5Северная почта. 1866. № 257.
6Карамзин Н. М. Соч.: В 2-х т. Л., 1984. Т. 2. С. 232.
7Вестник Европы. 1866. Т. IV. С. LХ-LХI.
8Там же. С. LVIII-LIX.
9Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8-ми т. Т. 8. С. 15-18.
10Санкт-Петербургские ведомости. 1866. № 326.
11Там же.
12Современная летопись. 1867. № 13.
13Майков А. Н. Соч.: В 2-х т. М., 1984. Т. 2. С. 476. (Лит. Наследство. Т. 86. М., 1973. С. 130).
14Майков А. Н. Соч.: В 2-х т. Т. 2. С. 559-560.
15Там же. С. 559.