А.А. БЕЛЬСКАЯ
ТУРГЕНЕВ И ГОНЧАРОВ: ЭТИКО-ФИЛОСОФСКИЕ ВЗГЛЯДЫ ПИСАТЕЛЕЙ
И. С. Тургенева и И. А. Гончарова разделяют существенные эстетические разногласия. Писатели противоположны по манере изображения, по способу видения мира. Их творчество неповторимо по средствам реалистической типизации и поэтизации. Различаются взгляды художников на романное творчество. Сложными были и личные взаимоотношения писателей. Однако, несмотря на ряд существенных разногласий, несомненна проблемно-тематическая близость их произведений: писателей объединяет особое внимание к «изящной стороне бытия», к проблемам красоты, любви, счастья, долга, вера в духовно-творческие силы человека, духовно-нравственное содержание его личности.
Цель нашей статьи – показать своеобразие этико-философской позиции писателей.
Тургенев вошел в литературу как художник, в центре внимания которого была нравственно-идеальная сторона жизни, о которой он рассказывал проникновенно и лирично. Писателя влекла к себе поэзия действительного мира, красота естественных чувств, стихия искусства, поэтичность внутреннего мира человека. Считая, что с «художественной силой» «неразлучна привлекательная прелесть»1, Тургенев высоко ценил моменты созерцательного постижения красоты. Называя любовь «священным пламенем» (П. 2, 152), он утверждал, что посредством этого чувства раскрываются лучшие душевные и духовные силы человека. Прославляя разнообразные и богатые чувствования, эстетически утверждая их, Тургенев в то же время высоко ценил «начало самоотвержения», «принцип преданности и жертвы» (С. 8, 184) и всем своим творчеством утверждал «чувство долга».
Общепринято, что в системе этических взглядов Тургенева идея самопожертвования связана с моралью отречения, а признание писателем
249
нравственного закона как всеобщего и безусловного, противоречащего природе эмпирического человека, делает его последователем И. Канта2.
Очевидно, что Тургенев разделял идею немецкого философа о несовпадении нравственных и естественных начал в человеческой личности. По мысли Канта, человек живет в двух мирах: с одной стороны, он феномен, клеточка чувственного мира, которая существует по мировым законам, порой далеким от человечности; а с другой – ноумен, существо сверхчувственное, подчиненное идеалу. Отсюда, по Канту, и наличие двух характеров в человеке: эмпирического, привитого окружением, и ноуменального, интеллигибельного, присущего ему изнутри. Наблюдается связь между ними, однако, по мысли философа, феноменальный характер не должен преобладать над ноуменальным, и человеку, принимающему жизненно важные решения, в своих действиях необходимо руководствоваться ноуменальным характером и исходить исключительно из повеления долга. Тургеневу была близка мысль Канта о внутренней раздвоенности человеческой личности. На страницах своих произведений писатель показывал сложную борьбу противоположных начал в личности героев: свойств натуры и сознательных устремлений мысли. Так, в Рудине сталкиваются идеалистическая созерцательность и стремление к нравственно-практической деятельности. В Лизе Калитиной естественные склонности находятся в противоречии с сознанием нравственного долга. Базаров испытывает острый разлад между позитивистскими убеждениями и романтическим чувством.
Существенные для мировоззренческой системы Тургенева идеи «самоотречения», «долга», «крепости нравственного состава» созвучны кантовскому учению о категорическом императиве. По мысли немецкого философа, человек, будучи нравственным существом, несет в себе нравственный закон, который обладает принудительной силой и обязательным характером: «Моральный закон именно для воли всесовершеннейшего существа есть закон святости, а для воли каждого конечного разумного существа есть закон долга, морального принуждения и определения его поступков уважением к закону и из благоговения перед своим долгом»3. Уважение к закону, по Канту, – это высшая ценность для человека, так как его нравственное поведение предполагает ограничение собственного эгоизма. В умении добровольно подчиниться нравственному закону и следовать долгу немецкий философ видел проявление свободы воли. Человек, по Канту, «живет лишь из чувства долга, а не потому, что находит какое-то удовольствие в жизни» (4, 1, 415). «Долг! – восклицал Кант. – Ты
250
возвышенное, великое слово, в тебе нет ничего приятного, что льстило бы людям, ты требуешь подчинения <•••> ты... устанавливаешь закон, который сам собой проникает в душу и даже против воли может снискать уважение к себе (хотя и не всегда исполнение); перед тобой замолкают все склонности, хотя бы они тебе втайне противодействовали...» (4, 1, 413).
Подобное понимание долга, нравственного закона и духовной свободы наблюдается у Тургенева, по убеждению которого человек не может «дойти до полного округления своего существования», «не выходя из сферы лично человеческого» (С. 1, 236). Уверенность, что «краеугольный камень человека не есть он сам, как неделимая единица, но человечество, общество, имеющее свои вечные, незыблемые законы» (С. 1, 235), укрепляла Тургенева в мысли о необходимости самоотречения, забвения человеком «собственных наклонностей». «Чувство долга» писатель рассматривал как критерий свободы. Позиция Тургенева четко выражена в его повести «Яков Пасынков», конкретно – в словах героини Софьи Николаевны: «Наша жизнь не от нас зависит; но у нас у всех есть один якорь, с которого, если сам не захочешь, никогда не сорвешься: чувство долга» (С. 6, 234). В самоотвержении и самопожертвовании Тургенев находил проявление высокой духовности и свободы воли человека. Многие произведения писателя проникнуты идеей самоотречения и долга: склонен к самопожертвованию Яков Пасынков, герой «Фауста» Александр Павлович, Лиза Калитина, Берсенев. Мотив самоотречения является одним из основополагающих в повестях «Фауст», «Поездка в Полесье», в романе «Дворянское гнездо». Тургеневская повесть «Фауст» заканчивается «гимном» отречению и долгу: «Одно убеждение вынес я из опыта последних годов: жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение... жизнь - тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное – вот ее тайный смысл, ее разгадка: не исполнение любимых мыслей и мечтаний, как бы они возвышенны ни были, – исполнение долга, вот о чем следует заботиться человеку; не наложив на себя цепей, железных цепей долга, не может он дойти, не падая, до конца своего поприща...» (С. 7, 50).
Проблему соотнесенности счастья и долга Тургенев решал в духе кантовской морали. Утверждая, что «высокое достоинство долга не имеет никакого отношения к наслаждению жизнью; у него свой особый закон и свой особый суд», Кант противопоставлял любовь долгу и заявлял, что принцип счастья не может лежать в основе нравственности. Философ писал: «Имеются некоторые столь участливо настроенные души, что они без всякого тщеславия или своекорыстного побудительного мотива находят внутреннее удовольствие в том, чтобы распространять вокруг себя радость и им приятна удовлетворенность других, поскольку она дело их рук. Но я утверждаю, что в этом случае всякий такой поступок, как бы он ни был приятен, все же не имеет никакой нравственной ценности» (4. 1, 416).
251
Решающее значение для оценки кантовского отношения к счастью, по мысли А. П. Скрипника, имеет вывод, утверждающий, что нравственность нельзя вывести из коренящейся в человеческой чувственности потребности в счастье, нельзя хотя бы потому, что не всякое стремление к счастью является нравственно-положительным: «Кант не выводит нравственность из стремления к счастью, как, впрочем, и последнее из первой. Эти основополагающие параметры человеческого существования остаются у него рядоположенными»4. Используя терминологию А. П. Скрипника, можно говорить о «рядоположенности» у Тургенева таких понятий, как нравственное сознание, «чувство долга» и естественные склонности, влечение к счастью. Писатель был убежден, что в сферу долга нельзя вносить личное начало в виде любви, то есть наслаждения. Исполнение долга, по Тургеневу, – это внеличное проявление духовных устремлений человека. Писатель не допускал мысли, что моральное поведение может быть связано с удовольствием, а исполнение долга – с наслаждением. Долг и чувство, с точки зрения Тургенева, исключают друг друга, более того, стремление соединить счастье и долг неизбежно влечет за собой наказание. Это и было показано в романе «Накануне». Тургенев сомневался в нравственной ценности счастья, «любви-наслаждения» и утверждал, что «счастие каждого человека» бывает «основано на несчастии другого», а «выгода и удобство» одних «требует» «невыгоды и неудобства других» (С. 8, 157). По мысли писателя, «мечта о счастье» – это «мечта о веселости, происходящей от чувства удовлетворения в жизненном устройстве» (П. 3, 55), тогда как на каждом человеке «лежит долг, ответственность великая перед богом, перед народом, перед самим собою» (С. 7, 204).
Подобно Канту, Тургенев различал действия, которые совершаются сообразно долгу, и действия ради долга: первые соответствуют нравственным критериям и удовлетворяют определенные склонности человека, являются для него либо приятными, либо выгодными; вторые совершаются только из-за нравственных соображений и противоречат эмпирическим интересам человека. Кант выдвигал идею «моральной необходимости» как «принуждения», то есть «обязанности», когда «каждый основанный на ней поступок должен быть представлен как долг, а не как образ действий, который нравится нам сам по себе» (4, 1, 408). Тургенев также призывал «к настоящему жертвованию собой»: «...не к тому, о котором мы так много говорим в молодости и которое представляется нам в образе любви, то есть все-таки наслаждения – а к тому, которое ничего не дает личности, кроме разве чувства исполненного долга, и заметьте – чувства чужого и холодного, безо всякой примеси восторженности или увлечения» (П. 4, 133). Писатель рассматривал «наслаждение» как эгоистическое, разъединяющее
252
начало, и полагал, что естественное человеческое стремление к счастью является той силой, которая противостоит моральному поведению, объединяющему людей. При этом Тургенев осознавал, что самопожертвование не только не приносит человеку удовлетворения, но и лишает его неповторимой привлекательности: «...тихое чувство чего-то неудовлетворенного и даже грустного <•••> всегда сопровождает исполнение долга» (П. 13, кн. 1, 103). Кант, в свою очередь, заявлял, что соблюдение «чистого закона» вызывает «ощущение неудовольствия» (4, 1, 404).
Исследователями уже было замечено, что Гончаров «стремился преодолеть тургеневский разлад между «счастьем» и «долгом» на базе своей, оригинальной формулы любви, полемически обращенной к тургеневской»5. Однако прав В. И. Мельник, утверждая, что контекст размышлений Гончарова был намного шире, чем полемическое противопоставление своей позиции «счастья – долга» тургеневской, и «включал в себя опыт этических исканий античности, христианства, наконец, просветительства»6.
Общеизвестно, что Гончаров приветствовал «святой и возвышенный», шиллеровский взгляд «на человеческую природу». В письме от 21 августа (2 сентября) 1866 года к С. А. Никитенко писатель замечал: «Вы свято и возвышенно, по-шиллеровски, смотрите <•••> на человеческую природу – и дай Вам бог до конца донести Ваши верования. Но вы правы, подозревая меня тоже в вере в всеобщую, всеобъемлющую любовь и в то, что только эта сила может двигать миром, управлять волей людской и направлять ее к деятельности и прочее»7. Но Гончарова сближает с Ф. Шиллером не только понимание человека как существа духовного и цельного, вера «в всеобщую, всеобъемлющую любовь», но и трактовка долга по склонности.
Гончаров выступал сторонником «эстетической этики» (В. И. Мельник), защитником «естественной нравственности». Во «Фрегате «Паллада» он предельно четко сформулировал свой нравственно-этический идеал: человек должен «даром, без всякой цели» «любить добро за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым» «и не уметь нигде и никогда не быть таким»; «общественные и частные добродетели» должны свободно истекать «из светлого человеческого начала», и общество обязано непрестанно чувствовать «безусловную прелесть» этого начала и испытывать «потребность наслаждаться им» (2, 54-55).
Несомненна перекличка Гончарова с Шиллером, которому удалось найти «сочетание эстетики с этикой, причем такое сочетание, в котором
253
нравственность не поглотила красоты»8. По мнению немецкого поэта и драматурга, историка и философа, «нравственность заложена не только в рациональной природе человека» и развивается не только «при помощи рассудка», но и потому, что в человеческой природе существует «эстетическое тяготение к ней»9. По Шиллеру, «назначение человека» состоит не в том, «чтобы совершать отдельные нравственные поступки», а в том, «чтобы быть нравственным существом»: «Не добродетели его завет, а добродетель, которая есть не что иное, как «склонность к долгу» (6, 145-146). С точки зрения Шиллера, «нравственное совершенство человека» «выясняется как раз участием склонности в его моральном поведении», и человеку необходимо «с легкостью, словно действуя только по инстинкту», исполнять «тягчайшие обязанности, возложенные на человеческое существо», «связывать удовольствие с долгом» и «повиноваться своему разуму с радостью» (6, 145-149). Будучи «разумно чувственным существом», человек, по Шиллеру, не должен «оставлять позади себя чувственную сторону» и основывать «торжество одного начала на подавлении другого» (6, 146).
Гончаров также не принимал порабощение чувственной природы человека его нравственным рациональным сознанием и видел в природном и духовном сферы, взаимосогласующиеся друг с другом. Гончаров, подобно Тургеневу, находил высший смысл жизни в исполнении долга, но, в отличие от него, не поэтизировал идею отречения, а признавал «неразумным» и «неестественным» нести только «тягость долга и уклоняться от приятной его стороны»; «...и для чего, – спрашивал Гончаров, – если можно это умно и по-человечески согласить и примирить так, чтоб ни то, ни другое не перевешивало» (8, 292). Две области человеческой жизни – природная и нравственная – не только не мыслились писателем противоположными, но рассматривались им как взаимообогащающие друг друга. По Гончарову, человек во имя «тягости долга» не должен «уклоняться» от своего «первого, естественного и прекрасного назначения»: «пренебрегать» своим «полом и теми дарами, теми радостями и скорбями, которое оно приносит», тем более, что они «решительно не мешают и другому призванию, даже дают ему больше жизни» (8, 291). Исполнять «строгие, скучные и полезные обязанности» необходимо, но не за счет отказа от того, что «улыбается» человеку (8, 252). Писатель настаивал, что «суровость долга» должна быть «смягчена, разбавлена наслаждениями» (8, 292). «Конечно, наслаждение, - замечал Гончаров, – ведет к материализму, заставляет человека забывать, что он нечто выше животного, но ведь и аскетическое направление тоже
254
мешает ему быть человеком, а другим ничем на сей земле он быть не может и не должен» (8, 292). В «самопожертвовании» писатель видел «глубокий эгоизм»: оно «есть сладострастие души или воображения, следовательно неправда» (8, 252).
Сближает Гончарова с Шиллером также убеждение, что из всех склонностей наиболее «привлекательна» для морального поведения любовь (6, 380-381). В письме к Е. А. и С. А. Никитенко от 23 июня (4 июля) 1860 г. писатель отмечал: человеку, помимо «самоотвержения», положенного «в основание долга», необходимы и «чувство, сердце, радости», «счастье, чтоб дать счастье другим» (8, 292). Отстаивая мысль о важном месте непосредственного, естественного чувства в совершении нравственного поступка, Гончаров писал: «Вы хотите «поддерживать несчастных, отирать слезы, помогать, быть полезной» и проч., да ведь это надо все делать любя, а не с высоты какой-то евангельской гордости (там нужно смирение), а чуть захотите смириться, сейчас же упадете с облаков и делаетесь человеком или человечицей, то есть будете любить и любя наслаждаться, любя творить доброе и, творя доброе, все-таки будете наслаждаться <•••> Если же Вы возразите, что Вы не исключаете из долга любви и что будете исполнять его любя, но любя вот эдак или так, а не так... Всячески любя, отвечу я: и так и эдак – любовь ведь первый долг – Вы знаете это, тут и любовь матери, сына, мужа, жены и просто вообще любовь к ближнему» (8, 292-293). По Гончарову, человеку надлежит иметь не «практическое сознание о добре и зле», а внутреннее, органичное их понимание, так как «честное» и «умное» является «в образах», которые и любят «в их плоти», а «холодным сознанием, что вот, мол, это хорошо, честно, умно» любить нельзя, потому что «идей любить нельзя, их можно сознавать» (8, 316-317). Полагая, что «добродетели» не должны быть «лишены теплоты и прелести», Гончаров понимал долг как естественную потребность, приносящую «счастливое удовлетворение»: «Долг – все долг и без жертв прожить нельзя, жизнь потребует их везде <•••> Принудить себя <•••> можно ко всему, и даже убедить себя в необходимости труда и долга, но полюбить этот труд и долг уже трудно, если не любил его прежде, а не полюбивши долг нельзя его и исполнить»10.
Гончаровское понимание долга как совпадающего с естественными влечениями и потребностями, и потому не связанного с самопожертвованием, было отлично от тургеневского восприятия долга как насильственного подчинения нравственному закону, как нравственной обязанности, не имеющей ничего общего со склонностями и симпатиями человека. Тургенев нравственную свободу видел в способности человека жертвовать собой во имя общего. По Гончарову, нравственность не
255
обязательно проявляется в жертвенном подвиге. Писателя пугало «аскетическое, пуританское» отношение к жизни, к обязанностям (8, 291). Он не звал к самопожертвованию, а отстаивал «осмысленный и сознательный характер» человеческих отношений, не подавляемых «ни чувственностью, ни мелким самолюбием» (8, 138). Носителями нравственного начала в романах писателя выступают Ольга Ильинская, Вера, Тушин, Татьяна Марковна Бережкова. Все эти герои воспринимают жизнь как обязанность, долг, но их моральное поведение диктуется влечением к моральным поступкам, личной склонностью к добродетели.
Нам представляется, что различия в этико-философской позиции Тургенева и Гончарова сродни тем противоречиям, которые существовали между этическими воззрениями Канта и Шиллера. Будучи идейно близкими, они расходились во взглядах на соотнесенность любви и долга. Кант связывал моральность поступков с чувством долга, вытекающим из уважения к закону, а «не из любви и склонности к тому, что эти поступки должны порождать» (4, 1, 407-408). По Шиллеру, среди всех склонностей «ни одна не может быть так привлекательна для морального чувства», «ни одна не может быть богаче помышлениями, соответствующими истинному достоинству человека», как любовь (6, 380-381). Отойдя от кантовской теории, прежде всего его морали долга, Шиллер защищал «бескорыстное чувство», «благороднейшее сердце», идеал гармонической личности перед суровостью нравственного закона, аскетизмом «достоинства», «непреклонностью» разума.
В защите Гончаровым «наслаждений», в его проповеди, что «надо все делать любя» и «всячески любя» исполнять свой долг, очевидны связь с шиллеровским приветствием земных радостей и отличие от тургеневского призыва «к жертвованию собою», восходящему к Канту. Конечно, ни Тургенев, ни Гончаров буквально не следовали за философскими учениями Канта и Шиллера. Оба писателя были оригинальны в решении вопроса о соотнесенности природного и нравственного в личности человека. Но объективно Тургенев перекликался с Кантом, а Гончаров - с Шиллером. Тургенев не скрывал своего интереса к кантовскому учению и восторженно отзывался о его «Критической философии» в статье «Фауст, Трагедия. Соч. Гете» (С. 1, 222). Гончаров, который «много переводил из Шиллера» (7, 219), не мог не знать его теоретических работ. Вряд ли можно говорить о сознательной ориентации Гончарова на Шиллера11, однако налицо объективная близость между ними, проявляющаяся не столько на уровне схожести отдельных образов, идей, сколько в общности их типа мышления.
Тургенев и Гончаров с разных мировоззренческих позиций подходили к вопросу о соотнесенности в личности человека природного и духовного,
256
естественного и нравственного. Тургенев утверждал драматическую раздвоенность этих начал, Гончарову была свойственна концепция их единства. Отводя главное место в самоопределении личности сознанию долга, писатели каждый по-своему решали проблему нравственного поведения. У Тургенева долг выступал как нравственная обязанность, как веление разума, а по Гончарову, чувство долга - это продолжение естественной природы человека. Тургенев утверждал, что следование нравственному закону требует от личности отказа от естественного влечения к счастью и приносит лишь холодное удовлетворение. Исполнение нравственного долга Тургенев связывал с рациональным сознанием. Гончаров – с чувствующей половиной человеческого духа. Высшей формой нравственного выбора Тургенев признавал самоотвержение, Гончаров – любовь. Тургенев поэтизировал идею отречения, жертвования собой. Гончаров утверждал право человека на гармоническое развитие, на личное счастье и высоко поднимал идею «всеобъемлющей любви», долга по склонности. Тургенев осознавал ограниченность рациональной этики, понимал односторонность умозрительной жизни. Все тургеневские герои, жертвующие личным счастьем во имя нравственного закона, остаются неудовлетворенными своей судьбой. В пределах рациональной этики проблема долга и счастья оказалась неразрешимой. Гончаров, утверждая идеал гармонически развитой личности, полностью отрицая рациональную этику, обрел моральную опору в любви. Формирование гончаровского идеала «всеобъемлющей любви» шло через освоение не только европейской культурно-философской традиции (Ф. Шиллер), но и православно-христианской. Именно христианство утверждало идеал всеобъемлющей любви как основы человеческого бытия и отстаивало нравственность, основанную на принципах любви.
257
1Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28-ми т. М.; Л.: Наука, 1960-1968. П. 3. С. 188. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием серии, тома и страницы.
2См. об этом: Курляндская Г. Б. Художественный метод Тургенева-романиста. Тула, 1972.
3Кант И. Собр. соч.: В 6-ти т. М.: АН СССР, «Мысль», Ин-т философии, 1965. Т. 4. Ч. 1. С. 408. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома, части и страницы.
4Скрипник А. П. Категорический императив Иммануила Канта. М.: МГУ, 1978. С. 36.
5См. об этом: Недзвецкий В. А. Историческая закономерность структуры русского романа // Методология литературоведческих исследований. Прага, 1982.
6Мельник В. И. Этический идеал И. А. Гончарова. Киев, 1991. С. 38.
7Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8-ми т. М.: Худ. лит., 1971-1980. Т. 8. С. 314. Далее ссылки на это издание даны в тексте с указанием тома и страницы.
8Радлов Э. Л. Воззрения Шиллера на нравственность и эстетику // Шиллер Ф. Собр. соч.: В 4-х т. Т. 4. СПб.: Изд-во Акционерного общ-ва Брокгауз-Ефрона, 1902. С. 213
9Шиллер Ф. Собр. соч.: В 7-ми т. Т. 6. М.: Худ. лит., 1957. С. 145. Далее ссылки на это издание даны в тексте с указанием тома и страницы.
10И. А. Гончаров – Е. П. Майковой. 16 мая 1866 г. // Иван Александрович Гончаров: новые материалы и исследования. Литературное наследство. Т. 102. М., 2000. С. 393.
11См. об этом: Тирген П. Обломов как человек-обломок (к постановке проблемы «Гончаров и Шиллер») // Русская литература. 1990. № 3.